– Уволит вас, ребятишки, Пал Палыч с работы, – смеется Евграф Игоревич. – Ей-ей уволит. Коли останется кого увольнять. Ну-ка, жирный, доставай коммуникатор! Доставай-доставай, вижу, антенка из кармана торчит. Буди Пал Палыча по экстренной связи! Не хочешь? Тогда выбирай: или сейчас же доложишь о приезде Графа, или убью, сволочь!

– Павел Павлович меня уволят, – захныкал толстяк, но коммуникатор из кармана достал. – Ночью не велено их беспокоить ни в коем разе...

– Ушки заложило, жирный? Я четко сказал – тебя уволят, а то как же?! Или убьют. Уволит Пал Палыч, и завтра, а убью я, и сейчас. Уразумел?

Резиновый набалдашник трости ткнулся в сломанное ребро, толстый закричал. Улита по-кошачьи выгнула спину, зашипела, присела низко, готовая увернуться от беспощадной трости, прыгнуть и атаковать скрюченными пальцами смеющиеся глаза загадочного господина Графа.

Карпов позволил девушке избежать секущего удара тростью, нарочно махнул сучковатой палкой со стальным стержнем излишне широко. Улита прыгнула. Кулак ротмистра встретил ее в полете. И кулак этот был несоизмеримо резче, чем в первый раз.

Слегка подкрашенные губы Улиты брызнули кровью. Девушка свалилась на пол, как марионетка с оборванной нитки.

– Не зли меня, жирный. – Евграф Игоревич слизнул кончиком языка капельку девичьей крови с костяшек плотно сжатого кулака. – Право слово, свинья, пойдешь на сало.

Трость со свистом рассекла воздух, толстяк зажмурился, а когда приоткрыл один глаз, узрел грязный цилиндр резинового набалдашника в опасной близости от своего носа.

– Считаю до трех и ломаю тебе пятачок, хрюшка. Раз...

Куцые пальцы толстого коснулись клавиатуры коммуникатора на счет «два». Прозвучали первые такты полонеза Огинского, сигнализируя о включении системы подавления всевозможных подслушивающих эфир устройств. Дрогнувший палец прикоснулся к мерцающей синим клавише, Толстяк прижал коммуникатор к уху, вздохнул порывисто, шмыгнул носом.

Ответа сломленный и морально, и физически тяжеловес ожидал, хлюпая в две ноздри и потея. Ему ответили, он чмокнул, втянул сопли ноздрями, пропел в микрофон:

– Алло, Павел Павлович, великодушно... – Толстяк замолчал, слушая реплику абонента и часто моргая... – Павел Павлович, пришлось... – И снова толстяк замолк. – ...Экстраординарное, Павел Павлович... – Опять толстяк молчит, ухо, прижатое к динамику, стремительно краснеет. – ...Приехали господин Граф. Какой Граф?..

Толстый отлепил коммуникатор от потной щеки, накрыл микрофон дрожащей ладонью, слезящиеся глаза обратились к ротмистру с немым вопросом, а слюнявые губы этот вопрос поспешили озвучить:

– Павел Павлович спрашивают, какой Граф...

– Скажи: «тот самый».

– Алло. Тот самый. Не понимаете?..

– Скажи: «Граф Ближнего Леса, барон Белого Леса», он поймет.

– Граф Белого Леса, барон Ближ-ж-ж... наоборот! Граф Ближнего... Чего-с?.. Сию минуту-с к вам в опочивальню? Да-с, пропущу...

– Ах-ха-ха! – расхохотался Евграф Игоревич. – Уморил, братец! Нет, вы слышали?! Он меня «пропустит»! Ха-ха-ой-и-и..

Коммуникатор, мигнув сразу всеми клавишами, отключился. Толстяк, кривя рот от боли в сломанных ребрах, спросил жалостливо:

– Прикажете проводить, господин Граф Белого... наоборот...

– Дурак ты, братец. Мозги жиром заплыли, милый? В ближайший месяц тебе с твоими травмами за мной, хромоногим, не угнаться. Объясняй, куда шагать, и ползи, лечись.

– По лестнице с голубями, в зеленый коридор и до картины с бурей, в дверь с голой женщиной.

– Великолепно излагаешь. Просто, доходчиво, а главное – понятно. Прощай, братец. Советую, как косточки срастутся, садись на диету. Улите передай совет зарезать того тренера айкидо, у которого она брала уроки японской фигни, и целиком сосредоточиться на занятиях стилем кошки. Оревуар!

Бездарный дизайнер украсил лестницу на второй этаж гипсовыми фигурками голубков. Лестница вывела к развилке разноцветных коридоров. Евграф Игоревич, следуя инструкции, повернул в коридор с зелеными лампочками под зеленым потолком, с салатной ковровой дорожкой и со стенами, оклеенными ядовито-зелеными обоями. Картина в золоченой раме на зеленой стене, когда Карпов к ней приблизился, шокировала маловпечатлительного ротмистра. Подлинник «Девятого вала» Айвазовского настолько не соответствовал интерьеру, что... что... что просто нет слов. Напротив шедевра армянского мариниста резная деревянная дверь. Резчик тщательно отполировал выструганную из благородной древесины грудастую фигуру русалки посередине дверной панели. Евграф Игоревич пихнул ручкой трости аппетитный барельеф в низ живота, дверь открылась.

– Простите за визит в неурочное время, Пал Палыч. Право слово, уповаю на ваше великодушное прощение, светлейший. Дело у меня, пардон, неотложное.

Пал Палыч встретил неурочного визитера стоя, с фальшивой, электрической свечкой в руках посередине опочивальни, декорированной под будуар в стиле французских Людовиков. За спиной Пал Палыча живописно лежало на паркетном полу стеганое одеяло, свалившееся с кровати под бархатным балдахином. Лампадка свечи многократно отражалась в овальном зеркале над золоченым туалетным столиком. Голову Пал Палыча покрывал острый ночной колпак с кокетливой кисточкой, тело пряталось под мягкими складками батистовой ночной рубашки по щиколотку. Пал Палыч успел накинуть поверх батиста халат, расшитый драконами, а стереть увлажняющий кожу лица крем не успел или забыл со сна.

– О! Какой прелестный пуфик с кружавчиками под столиком с косметикой! Позвольте, Пал Палыч, я присяду. Вы тоже садитесь, милый. Присаживайтесь на кроватку, не тушуйтесь.

– Я...

– Цепочка от буя, как говаривал покойный дядюшка Компас. Садись, Хохлик, садись. Или продолжать называть тебя... вас Павлом Павловичем?.. Не-а, не буду. Ты – Хохликом жил, им и помрешь. Оставим за дверью политесы, забудем официальный тон, сидай, Хохлик.

Ротмистр подбросил тросточку, поймал в кулак резинку набалдашника, орудуя ручкой трости, как крючком, подцепил, подтащил к себе поближе пуфик. Карпов расстегнул плащ, оседлал пуфик, руками подвинул негнущуюся ногу, устраиваясь поудобнее.

– Захлопни чавку, Хохлик, и садись. Давай-давай, хоп?

Пал Палыч, пятясь, отступил к кровати, опустился на краешек.

– Гут, Хохлик. Я говорить буду, а ты на ухо принимай, хоп? Давненько не видались и... И, во-первых, поздравляю – подтяжку лица тебе сделали отменно, на пять. Выглядишь молодым человеком, старичок, обманул время. Уверен – деньжищ отвалил пластическому хирургу целую гору. Целый курган на костях проданных тобою собратьев, мафиозо...

– Я... – Хохлик спрыгнул с кровати.

– Сидеть! – Карпов рванул из-под мышки излучатель, направил раструб оружия в лицо Хохлику. – Сел и молчишь, милый. Кляп бы тебе в чавку запихать, да мараться неохота. Люблю я, понимаешь, с безмолвными собеседниками болтать, имею такую слабость.

Карпов дождался, пока Хохлик сядет, опустил излучатель, но убирать оружие обратно в кобуру не стал. Положил излучатель на согнутое правое колено.

– Народ тебя любит, Хохлик. Газеты цитируют твои откровения о проценте самоубийств среди потребителей плакун-травы, тиражируют твои призывы одуматься. По телевидению рассказывают о меценатстве Павла Павловича. Пограничники закрывают глаза, когда мимо проходят твои курьеры, а налоговики жмурятся, когда ты продаешь за налик плакун государственным фармацевтическим фирмам. И твои, твои люди, все об этом знают, нещадно режут без суда и следствия последних толкачей. Для народа ты, братец, истинный Робин Гуд в законе, ты – благородный разбойник, капитан пиратов на службе у нации! Но если ты сегодня ночью не захочешь или захочешь, да не сможешь мне помочь, я позабочусь, чтобы утром все узнали правду о Хохлике-Робине, который на самом деле ссученный урка, фискал, стукач со стажем, «шестерка» на побегушках у Жандармерии, тварь дрожащая. – Ротмистр взял паузу. Достал портсигар, зажигалку, раскурил сигарету. – Народ во все времена уважал благородных разбойников. Слагал о них саги, легенды, баллады. И сегодня трусы слушают блатные песни о смельчаках, которым плевать и на кнут, и на пряник. Со времен пирамид нет большей радости для труса, чем известие о том, что кумир смельчаков на самом деле такой же трусишка, как все вокруг...